Роман Виктюк, жена. Личная жизнь. Роман Виктюк: "За каждую минуту любви мы платим пятью минутами страдания" Чем болен роман виктюк сейчас
Экспресс-газета выдала очередную скандальную статью. Скандал-скандалом, но некоторые факты действительно имеют место.
Так, для....общего развития скачала эту статью.
Топ-10 кумиров российских геев
Антон БОГОСЛАВСКИЙ
Геи любят составлять различные хит-парады самых сексуальных и желанных мужчин (да и, чего там стесняться, женщин тоже) и каждый год выбирать себе новую икону. В разные годы отечественные гомосексуалисты называли своими иконами ЛОЛИТУ, Аллу ПУГАЧЕВУ, Филиппа КИРКОРОВА, Диму БИЛАНА, Сергея ЛАЗАРЕВА, Жанну ФРИСКЕ и даже скандальную Жанну АГУЗАРОВУ. В этом году популярный российский секс-меньшинств снова обнародовал свой список признанных геев.
10-е место: Михаил Кузьмин
Выдающийся поэт, переводчик и композитор Михаил Алексеевич Кузмин (1872-1936) еще в 13 лет понял, что он является «необычным» юношей. Сексуальные отношения связывали Кузмина со многими писателями и художниками серебряного века. Первым из них является художник Константин Сомов
, которому Михаил Кузьмин посвятил свое произведение - «Приключения Эме Лефеба». Потом у Кузмина был роман с художником Сергеем Судейкиным, но настоящее счастье он обрел с беллетристом Юрием Ивановичем Юркуном
.
8-е место: Роман Виктюк
Театральный режиссер Роман Виктюк всю свою жизнь и работу посвятил исключительно любви, в том числе и гомосексуальной. В настоящее время его считают главным гей-режиссером отечественной театральной сцены.
6-е место: Алексей Апухтин
Российский поэт, «феноменальный юноша» он был верным другом и преданным любовником Петра Ильича Чайковского
. Именно на стихи Апухтина Чайковский создал романсы, ставшие в конце XIX века хитами своего времени: «Ни отзыва, ни слова, ни привета...», «Забыть так скоро...» и другие.
|
5-е место: Николай Гоголь
Классик русской литературы Николай Васильевич Гоголь никогда особо не афишировал свою склонность к гомосексуализму. «Ночи на вилле» - это малоизвестная автобиографическая новелла писателя, в которой он описывает свою любовь к скончавшемуся у него на руках графу Иосифу Михайловичу Виельгорскому
. Другой любовью Гоголя был художник Александр Андреевич Иванов
, известный по картине «Явление Христа народу».
|
4-е место: Сергей Есенин
Пшеничные кудри и голубые глаза поэта всегда пробуждали вожделение отечественных геев. Некоторые «голубые» поклонники его таланта даже утверждают: несмотря на то, что у поэта были три удивительные по красоте и уму жены, его самые лучшие стихи посвящены мужчинам. И припоминают, что по одной из легенд, первой любовью Есенина был крестьянский поэт-гомосексуалист Николай Клюев
, с которым Сергей Александрович якобы прожил полтора года. Говорят, что очевидцы часто видели эту парочку гуляющими и держащимися за
руки
. А следующими мужчинами Есенина якобы были поэт Мариенгоф
и литературный секретарь Эрлих
. Версия сомнительная, и по поводу Есенина, мы, пожалуй, с представителями секс-меньшинств не согласимся. Уж мы-то помним, какая бешеная страсть захватила поэта и Айседору Дункан
, а так же кому он посвятил незабвенные строки «Шаганэ ты моя, Шаганэ»…
2-е место: Рудольф Нуреев
Второе место в гей-хит-параде принадлежит танцору балета Рудольфу Нурееву. Он, как впрочем и многие другие танцовщики, никогда не был замечен в связях с женщинами. Зато в личной жизни у него было много партнеров-мужчин: Эрик Брун, Уоллес Поттс, Роберт Трэси
и другие.
|
1-е место: Борис Моисеев
Хотя Борис в последнее время активно открещивается от своей ориентации и даже завел себе невесту (на которой он, впрочем, не торопится жениться), отечественные геи по-прежнему почитают его за своего. Он стал первым в России певцом, совершившим «каминг-аут», то есть открыто признался на всю страну, что принадлежит к секс-меньшинству. И даже нынешний «кам-бэк» Бориса и его грядущая свадьба все равно не заставили отечественных гомосексуалистов поверить в то, что певец изменил своим принципам.
В Театре Романа Виктюка состоялась премьера спектакля «Мандельштам». Постановка пьесы американского драматурга Дона Нигро о трагической судьбе великого русского поэта - реквием по всем погибшим творцам. «Известия» встретились с режиссером и поговорили с ним о силе слова, магии искусства, работе с Еленой Образцовой и планах на будущее.
Роман Григорьевич, многие театры решили отметить 100-летие революции, а вы поставили спектакль о Мандельштаме. Почему?
Потому что Мандельштам - представитель революции в искусстве. Он, Даниил Хармс, Александр Введенский были главными революционерами. Эти русские поэты из породы уникальных людей, которая была уничтожена. То, что они писали, что предлагали, было сознательно остановлено. За это их изолировали от искусства. И это преступление. Потому что, когда их не стало, никого не волновало, в чем же была их гениальная идея, прозрение, опережающее время на сто лет. Долгое время Европа думала, что с ее Ионеско, Беккетом она вступила в новую пору, что это - искусство, высота. Но всё, что эти авторы написали, было предопределено гораздо раньше у нас, и никого это не волновало.
- Почему вы думаете, что не волновало?
Я знаю эту улицу в Ленинграде, дом, квартиру, в которой жил Даниил Хармс. Откуда его увели и арестовали. ОГПУ казалось, что всё, что им было нужно, они собрали и вынесли. Но то, что они забрали, - барахло. Через какое-то время в квартиру пришел друг Хармса Яков Друскин. Он был потрясен: ничего не было, а чемодан с рукописями Хармса остался.
Фантастический подвиг совершила жена Мандельштама Надежда. Когда его посадили, она всё, что он написал, - стихи, прозу - заучила наизусть. Его уже не было, а она всё держала в голове. В нашем спектакле эта история про жену Мандельштама есть.
- Вы говорите, что революционером был Мандельштам, а мне кажется, что на сцене революционер вы.
Не только. Я ставил всех драматургов, которые у власти не были в почете.
- Вы это делали намеренно?
Да. Я одним из первых ставил Вампилова. А познакомились мы с ним, когда я работал в Калинине. А позже он приехал в Москву. Хотел, чтобы здесь ставили его пьесы. Мы ходили с ним по театрам, пристраивали их - Саша Вампилов боялся людей больше, чем я. Драматург Михаил Рощин, пьесы которого я ставил, тогда всё улыбался и говорил: «Ну ходи, ходи...»
В Театре Гоголя у нас взяли пьесу «Прошлым летом в Чулимске» и велели прийти через несколько дней. А когда мы пришли, главреж с размаху сунул нам пьесу, да так, что ни я, ни Саша не успели ее поймать. Страницы разлетелись. Мы собирали их, а этот человек, который даже не открывал и не читал пьесу, кричал: «Этой пошлости в этом театре не будет никогда!»
- Но столичный Театр имени Ермоловой все-таки поставил «Старшего сына».
Не при жизни Вампилова. Уже после того как он умер. Потом в театре по кабинетам висели фотографии Саши. «Наш любимый драматург!» А когда я говорил, что мы с Сашей приносили пьесы и их не брали, мне отвечали: «Как? Вы говорите, что приходили? Да вы что!» Ага, приходил. Так же было и с пьесой Петрушевской, которую я пробивал по театрам.
Эфрос мне сказал, что ее пьесу «Уроки музыки» при нашей жизни поставить будет нельзя. А мне только скажи, я тут же завелся. Пришел в университетский театр МГУ и поставил эти «Уроки музыки» с профессорами и студентами. Что скромничать, к зданию было невозможно подойти - толпа зрителей осаждала.
Для меня стало открытием, что у вас более 200 постановок в театрах по всему миру. Такого багажа нет ни у одного режиссера.
Нету. Я об этом не говорю, никто не поверит. Нет ни одного коллеги, кто подобрался бы близко.
- Зачем вам был нужен такой объем работы?
Я понимал, что это мое назначение.
- Не корысти ради?
Боже упаси!
Но при этом ваши родители не видели в вас режиссера. А цыганка и вовсе нагадала, что вы будете дирижером. Вы занялись профессией вопреки близким и предсказаниям?
Семья никогда мне ничего не запрещала. Я поехал поступать в Москву. А родители провожали меня на вокзал и не знали, куда я еду. Когда они увидели табличку «Львов–Москва», сказали: «Мы перепутали поезд». Ведь я должен был ехать в Киев, куда меня брали без экзаменов.
- Так как же мама отпустила вас в Москву? Доверяла?
Это не доверие, она просто наперед знала, как всё будет. Если я решил, то всё. Поэтому никто из родителей никогда не контролировал меня.
- Мама видела ваши спектакли?
Во Львове видела, конечно. Она просто плакала от счастья. Ей очень нравилось, а иначе и быть не могло.
- Больше вы с цыганками дела не имели?
Никогда. Не потому, что не верю, просто они не приходили.
- К экстрасенсам не было соблазна обратиться?
Боже! С ними со всеми я дружил и дружу по сей день.
- Но про себя знать ничего не хотите?
Ничего. Им даже в голову никогда не приходило меня просвещать. Однажды, еще на волне популярности Кашпировского, телевидение решило меня один на один с ним свести. Записывали передачу, на которой он пытался меня «просканировать». Но со мной этот номер не прошел. Кашпировский остановился и сказал: «Всё, больше мы писать не будем. С ним бесполезно».
- Это оттого, что вы сами маг-чародей?
А как же! Режиссер категорически не может быть без магии. Без магии все занимаются материей. А это к искусству не имеет никакого отношения.Материя - это зло.
- Малевич вставал перед Мандельштамом на колени. А вы перед кем-нибудь склоняли голову?
Конечно. Во-первых, перед родителями. А еще перед папой римским. Это было в Италии, где я много лет ставил спектакли. И вот однажды меня привели на аудиенцию к Иоанну Павлу II. Я знаю польский и говорил с ним на его родном языке. Попросил благословения на постановку одной из его пьес.
Когда учился в духовной академии, увлекался литературой. Меня заинтересовала его пьеса «Из жизни Христа». Естественно, в СССР этих пьес никто не печатал. Но во Львове мне удалось раздобыть их. Они были на польском. Но я читал по-польски. И пьесы мне понравились.
И вот, когда представился случай, я называю ему все три его пьесы. Он слушал и внимательно смотрел на меня. У него были такие прозрачные глаза! Они тебя просвечивали моментально, врать, что-то изображать - бессмысленно совершенно. И вдруг он взял мою руку и поцеловал.
- В благодарность за то, что вы заинтересовались его творчеством?
За то, что я его понимаю. Эти пьесы никто не ставил никогда, а я знал их. Он поцеловал мне руку, и какая-то сила меня взяла за плечи и начала опускать на колени... Был еще один человек, перед которым я готов был пасть ниц, - Елена Образцова. Я обожал ее, дружил с ней, ставил для нее. Последняя наша совместная работа - спектакль «Реквием по Радамесу» по пьесе Альдо Николаи в Театре Сатиры. В этой постановке она вышла на сцену вместе с Ольгой Аросевой и Верой Васильевой.
В фойе нашего театра висит портрет Елены Образцовой, а в Большом театре, в котором она прослужила много лет, портрета нет. До сих пор. Как говорит Татьяна Доронина: «Значит, так надо». Ну надо, так надо. Поэтому Елена Васильевна и зазвучала в драматическом спектакле.
- Как же вы уговорили ее на такую авантюру?
Она сама пришла и предложила себя в качестве актрисы. Это было еще в 1999 году в Санкт-Петербурге, где я с театром был на гастролях. Лена приехала на спектакль «Саломея», а после зашла за кулисы и сообщила: «Я ухожу из Большого театра. Сейчас же пишу заявление и выхожу к тебе на работу». На следующий день я пришел к ней, принес пьесу Ренато Мейнарда «Антонио фон Эльба». Мы прочитали ее, и она сказала: «Я твоя!»
Елена Образцова была святым человеком. Она служила искусству. Всего в жизни добивалась только собственным трудом. Ничего не приобретала авантюрами. Интриги ее не волновали. Она была преданным другом. Вот одна история, которая ее характеризует. Лена знала о своей болезни, долго лежала в больнице и собиралась ехать в Германию на лечение. А наш театр закрывался на ремонт и переезжал на временную площадку.
Я приехал к ней и сказал: «Лена, одевайся в белое. Будут камеры, и ты споешь то, что пела в спектакле «Реквием по Радамесу». Не задумываясь, она сказала: «Сейчас буду готова». Она приехала сюда, в Сокольники, где были рабочие, кругом грязь, стройка. Чисто было только на сцене. Елена Васильевна вышла и спела. Так она не пела никогда. Это было ее последнее вокальное выступление.
- Она уехала в Германию, откуда уже не вернулась?
- Да. А за день до смерти она позвонила и сказала: «Всё, мне конец».
- Что вы ей ответили? Не стали приободрять?
Я ничего не мог сказать, потому что знал, что так оно и есть. До этого я мог говорить что-то, шутить с ней, но тут... всё. Она была готова к этому. И даже когда лечилась, никогда не говорила о болезни, не жаловалась. Была сильной.
- Вы часто задумываетесь о смерти?
Как можно об этом не думать? Они все, мои друзья, встречают смерть как переход. Поэтому не ужасаются. И я не буду.
- Вы как-то сказали, что счастье - это переход между двумя несчастьями.
Конечно. Я и сейчас это знаю.
- Получается, на одно счастье приходится два несчастья?
Нет. Одно несчастье впереди, другое сзади.
- Полоса белая, полоса черная?
Не белое и черное - так неправильно. У счастья и несчастья цвета нет. Если бы он был, пожалуй, мы бы знали, как можно подготовиться к этому. От несчастья спастись нельзя. Просто надо знать, что оно есть. И входить в него, как в утренний туман. Он всё равно загадка, тайна.
- За счастье надо бороться?
- Бороться - это значит строить расчет, предавать людей. Задумайтесь, мы каждый день живем в этом.
- Вы много читаете. Сызмальства были такой начитанный?
А как же! Видите, сколько книг?!
- Сейчас книги не читают, всё больше интернет, где информация по верхам.
Конечно, но с такими людьми я не общаюсь. Они мне неинтересны.
- Что надо сделать, чтобы книга стала востребованной?
Я не знаю. Но если бы я был Богом, я бы сделал так, чтобы мамочки читали детям, когда они еще в утробе. Меня мама водила в оперу, пока я не родился. И на «Травиате» я начинал так биться, что ей трижды приходилось уходить со спектакля.
- Видимо, музыка Верди вам нравилась.
Это мой любимый композитор. Когда я был в Милане, пошел на могилу Верди и рассказал ему историю про маму. И пообещал ему, что последним спектаклем моей жизни будет «Травиата». А потом я скажу: «Занавес!»
- Вы хотите сказать, что «Травиата» будет знаком, что уже пора?
Я столько раз в опере работал, и сколько мне предлагали «Травиату» поставить... Но я так и не согласился. Мне занавес закрывать еще рано.
- Это оптимистический взгляд на судьбу?
Нет, просто так меня приучили. Всё.
– Роман Григорьевич, вы, конечно, помните, как в советское время чиновники закрывали ваши спектакли. Но то же происходит и в наши дни: в начале февраля ректор Белгородского института культуры и искусства запретил ставить на студенческой сцене Гришковца и Вырыпаева. Причем в современной России это не единичный случай. Получается, что цензура возвращается? Или это лучше назвать конъюнктурой?
– Конечно. А разве вы не видите, как нарастает желание власти поглотить культуру?! Оно нарастает как снежный ком, который несется с ураганной скоростью. Поэтому я решил поставить спектакль, в котором тема Власти и Творца была бы актуальной. И я вспомнил о Рудольфе Лотаре, который в начале ХХ века написал пьесу «Король-Арлекин», но ее запретили по всей Европе. Потому что Лотар с болью прокричал, что Творец и Власть – это две совершенно разные структуры. И не может быть проникновения одного в другое. Эту пьесу великий Таиров поставил до революции в Камерном театре. Но ее и здесь запретили. После революции он опять ее поставил. И опять ему посоветовали, чтобы пьеса в Москве не шла. Она была запрещена везде. Мало того, я обратился в Театр Пушкина (бывший Камерный театр. – «НИ»), хотел найти в литературной части таировский экземпляр, но мне и вовсе сказали, что такая пьеса никогда не ставилась на этой сцене. Тогда я поехал в Петербург, где в Театральной библиотеке раздобыл пять экземпляров, изъятых цензурой. Из них я и составил тот вариант пьесы, который, как мне кажется, ближе к Таирову и к Камерному театру. И вот скоро полгода, как мы играем этот спектакль.
– А не было опасений, что вас обвинят в излишне смелых суждениях о власти?
– Я не только опасался, но и был уверен, что найдутся люди, которые знают, как и за что эту пьесу запрещали при советской власти. Там ведь такие мощные ассоциации, что она актуальна в любую эпоху. Но, к счастью, произошло так, что мы спокойно играем. Принимают замечательно, и артисты довольны. А я рад, что стал первым в данной ситуации (еще до белгородской истории), кто обратился к теме Власти и Творца. Кстати, я знаю многих режиссеров, которые боятся высказываться на подобные темы. Но в этом страхе тоже заключается конъюнктура. Причем ведь конъюнктура на пустом месте не рождается. Ее черты были видны и в предыдущие годы. Вспомните, какие горячие дискуссии разгорелись, когда в Большом театре поставили оперу Десятникова «Дети Розенталя».
– Вы, кажется, защищали эту постановку…
– Я имел смелость встать на защиту, поскольку видел, как депутаты уходили из зала после первого действия, а разговаривали так, как будто они посмотрели весь спектакль. Их даже не интересовало, что же там во второй части. И я помчался на телевидение – в передачу, где сидела масса людей, которая тоже не видела эту оперу. Но они все дружно говорили о том, что это мерзотина, что это недопустимо, что это издевательство. Хотя не видели ни-че-го. Я попросил показать фрагмент из второго действия и спросил у них: «В чем здесь крамола? И в чем здесь ваш вкус и ваша идеология втаптываются в грязь?» Когда они увидели – они замолчали. На этом дискуссия закончилась. Но я попытался им сказать, что в искусстве врать нельзя. И любой режиссер через свое сценическое произведение должен смело говорить все, что думает об этой стране и о нас с вами. Но режиссеры боятся этого: Творец приходит к Власти, понимая, что он не уважает Власть и что он иронизирует над ней. Власть тоже понимает, что Творец пришел попросить денег. И оба делают вид, что обожают друг друга. Те улыбаются и эти улыбаются. Две фальшивые мимики – это и есть сегодняшнее взаимоотношение Власти и Творца... Недавно нас приглашали в Думу и объяснили, что государство не может заниматься субсидией театра в тех объемах, в которых делает это сейчас. Теперь большинство театров должны будут самостоятельно зарабатывать деньги, не рассчитывая на полную поддержку государства. И на мой взгляд, это смертельно, потому что является сознательным убийством театра. Ведь ни один театр не способен сам по себе существовать.
– При этом в вашем театре ситуация еще сложнее, поскольку лет на десять затянулась реконструкция и, судя по холоду в вашем кабинете, завершится она не скоро…
– Она затянулась, потому что, уходя, Лужков подписал все бумаги и выделил деньги. И мы уже с радостью его благодарили, но пришел новый человек, и пока все остановилось. Но мы ждем. Я даже обращался к нему с экрана телевизора – рассказал о проблемах нашего театра, потому что десять лет мы согреваем эти стены своим здоровьем. И все равно репетируем и ездим по миру с гастролями, а в Москве арендуем площадки, чтобы показать спектакли. Это подвиг, потому что аренда чудовищно дорогая. Недавно были на гастролях в США. Как восторженно нас принимали! Но когда я сказал им, что в России у нас уже десять лет идет ремонт, мне не поверили. Ничего подобного в Америке и близко быть не может.
Лучшие дня
– Пока у нас бьются с модернизацией, Жванецкий правильно сказал: какие могут быть нанотехнологии, когда наука США давно опередила Россию. Пусть Америка остановится лет на десять – мы хотя бы догоним…
– Театральное образование в таком же трагическом состоянии. Потому что российская театральная школа готовит артистов для «Горя от ума» и крайне мало учитывает сценический опыт второй половины ХХ века. И я с этим борюсь, будучи профессором ГИТИСа, но я ведь могу только на своем курсе это реализовать. Потому что без Хармса, Ионеско, Беккета, Камю, Сартра, Жана Жене и многих других в современной культуре делать нечего. Поэтому в России не может быть мюзикла, поскольку мюзикл требует совершенно другого мировоззрения. И свободы!
– Свобода как раз есть…
– Свободы нет, потому что она появится только тогда, когда у каждого артиста будет колоссальный багаж культуры. Когда артист будет владеть всеми системами, начиная с биомеханики Мейерхольда, а не только системой Станиславского. Например, мои артисты сейчас в репетиционном зале занимаются мистическими структурами. Без этого они не смогут играть в современном спектакле. И нужно забыть о делении на вахтанговскую, щепкинскую, мхатовскую и прочие школы. Давно уже все перемешалось.
– Погодите, но вы ведь сами знаете, как на репетициях вашего спектакля «Сон Гафта» Филиппенко и Гафт до хрипоты спорили, какая школа выше – вахтанговская или Школа-студия МХАТ…
– Ну это они шутили. Будьте уверены: играют они в одном стиле. И в Интернете есть потрясающие отзывы людей, которые посмотрели этот спектакль. Кстати, когда мы его репетировали, по телевидению шел громкий опрос «Имя России», где лидировал Сталин, а у нас спектакль на антисталинскую тему. И мы в спектакле лопотали одно об этом тиране, а включали телевизор – и слышали совершенно другое. Мы слышали, что этот убийца, оказывается, модернизировал Россию, поднял науку, сельское хозяйство и прочее. Но никто не хотел вспоминать, сколько миллионов жизней он погубил. Я помню, как академик в одной из программ сказал, что это беда, если страна до сих пор ничего не поняла и называет Сталина своим кумиром.
– Почему так происходит?
– Очень просто: Моисей 40 лет водил по пустыне евреев, хотя, если посмотреть по карте, это расстояние можно за неделю преодолеть. И сразу вопрос: зачем он так долго блуждал с ними в песках? А просто те поколения, которые жили в рабстве, должны были исчезнуть, чтобы не осталось памяти о былых страданиях. То же самое и со Сталиным – пока эта память о советской власти жива, ничего хорошего быть не может. Союз рухнул в 1991 году, значит, с 2031 года можно пытаться начинать на освобожденной памяти строить новое сознание.
– Кстати, а как сегодня принимают «Сон Гафта»? Спорит публика с вашим «антисталинизмом»?
– Нет. Сегодня публика, которая ходит в театр, очень отличается от той, которая смотрит телевизор и голосует за Сталина. А лет двадцать назад было иначе. Когда я поставил в Театре Вахтангова пьесу английского драматурга Паунелла «Уроки мастера», где были Сталин, Шостакович, Прокофьев и Жданов, в зале творилось что-то невообразимое. Ульянов играл Сталина. И конечно, играл так, как не играл всех советских полководцев. Он правду о тиране давал в той дозе, которая была возможна. И в конце спектакля старухи выстраивались перед сценой и кричали: «Позор! Позор! Позор! Отдайте нам нашего Сталина!» И Ульянов на поклонах прятался за моей спиной: «Роман Григорьевич, я их боюсь». Я говорю: «Вы же их сами и создали». Вот тогда была такая реакция. Сейчас, к счастью, этого нет. А первое мое «впечатление» от сталинского режима было таким: когда я учился в 10-м классе, в кабинет ввалились гэбисты и назвали фамилии некоторых моих одноклассников. Ребята собрали вещи, и больше мы никогда их не видели. Это было во Львове – я учился в школе, которая стояла впритык к тюрьме. И с верхнего этажа был виден тюремный двор, откуда вывозили в Сибирь «изменников родины». Какие там были проклятья! Таких криков по поводу власти я не слышал больше никогда.
– А как же вы выживали при таком режиме, ведь вам наверняка приходилось участвовать во всех комсомольских мероприятиях?
– Ну здесь во многом помогло домашнее воспитание. Например, когда нужно было возлагать цветы к сталинскому монументу в парке, я забинтовал руки, капнул красной краски и пришел в школу, как будто у меня раны на руках. Учительница очень переживала, но не из-за ран, а из-за того, что не смогу принять участия в этом ритуальном действе.
– А позже вам ведь приходилось ставить «датские» спектакли – к годовщине, скажем, Октябрьской революции? Ведь любой советский режиссер без этого немыслим…
– И здесь я хитрил, как умел. Например, было 100 лет со дня рождения Ленина. Я работал в тверском театре, и вдруг на обкоме партии объявляют, что театр должен поставить спектакль к этой славной дате. Я вышел на трибуну и сказал, что в Музее Ленина обнаружил письма Клары Цеткин к Надежде Крупской, в которых Цеткин пишет, что Ленин мечтал, если в России будет наша власть, то молодежь должна увидеть на сцене пьесу Шиллера «Ковале унд Либе». Коммунисты не понимали, какая ковале и какая либе, но когда я перевел: «Коварство и любовь», то первый секретарь Корытков сказал: «У, б…дь, без бумажки говорит и как». В общем, пьесу утвердили к постановке. Прошло немного времени, и в Россию приехал Мастроянни (снимался в «Подсолнухах»). Кто его привел на спектакль, я не знаю, но он кричал, что это Европа, что здесь не медведи, не снега, а есть настоящее искусство. И попросил встречи с режиссером. Я приехал – иду ему навстречу, как он издалека кричит: «Дженио!» Я говорю: «Я не Дженио, я Роман». Он опять: «Дженио, Дженио!» (то есть «гений» по-итальянски). Тогда я попросил его написать отзыв о постановке. И он написал фантастический текст. Конечно, в тот же день это попало в КГБ, и там сказали, что если капиталисту спектакль нравится – значит, в постановке есть «неконтролируемые ассоциации». «Коварство и любовь» сняли из репертуара, а я уехал из Твери... Прошли годы, я работал в разных театрах и, наконец, устроился главным режиссером в Вильнюсе. Первым делом хотел поставить «Месяц в деревне». Но артист, который должен был играть Ракитина, мне не нравился. Тогда я сказал руководству: «А мы можем позвать Мастроянни» Они закричали: «Что вы, у нас нет столько денег, он нас разорит». Я говорю: «Давайте мы соберем пресс-конференцию». Собрали. И я сказал, что если бы не Мастроянни то меня бы в свое время не уволили из тверского театра, а из-за него моя жизнь сложилась иначе. Журналисты это напечатали, и газета попала к нему в руки. И вдруг он позвонил в театр: «Спросите у Романа, чем я могу искупить свою вину». Я передал: «Скажите, чтобы он бесплатно согласился сыграть». И он согласился. Но это был 1996 год – спустя несколько месяцев Мастроянни умер...
